У спектакля "Прощание с бумагой" на самом деле не один, а два сюжета — общий и частный. Частный легко вычитывается из названия: Гришковец размышляет о том, как электронные носители информации вытесняют бумажные. Общий же не столь очевиден. Автор говорит о времени, о пустоте и о том, что технический прогресс для каждого отдельного человеческого существа — это приближение к небытию, потому что прогресс приходит со временем. А время это и есть осознание небытия. Поэтому Гришковец начинает рассказ со слов "никогда" и "навсегда" — и они потом откликаются воспоминанием о детском страхе перед чернотой в щели почтового ящика, да и той видимой чернотой, что просматривается в финале за шеренгой синхронно открывшихся за спиной Гришковца дверей. Да и смиренный, молчаливый уход героя в конце спектакля несет в себе что-то большее, чем просто прощание с бумагой.
Прощание с бумагой — это прощание с рукописями, с письмами, с туристическими картами в руках, в конце концов, с книгами. Это осознание того простого факта, что в нашем обиходе больше не существует не только многих слов — вроде вкусного и звучного слова "клякса", но и, например, важного понятия "почерк", потому что написанного от руки становится все меньше и меньше — а значит, исчезают традиционные признаки человеческой индивидуальности. Евгению Гришковцу не откажешь в умении очевидное вдруг сделать выпуклым, важным, главным, а в общепринятых удобствах, от которых никому не приходит и никогда не придет в голову отказаться, увидеть, так сказать, глобальную гуманитарную проблему.
Весь спектакль он проводит около письменного стола, где принесенный им же компьютер соседствует со старой пишущей машинкой и прочими атрибутами "бумажной" эпохи. Двери этого большого кабинета (художник спектакля — Лариса Ломакина) распахиваются то в березовую рощу (следует рассказ о новгородских берестяных грамотах), то в книжный шкаф, то в коридор, где свалена куча бумаги или висит почтовый ящик. Но привлекательность спектакля, конечно, не в наглядных иллюстрациях, а, как и прежде, в интонации самого Гришковца. Как никто другой, он по-прежнему умеет подцепить что-то грустное и нежное, почти интимное, детское, вытащить это нечто на всеобщее обозрение — но не для того, чтобы осмеять, пристыдить или разжалобить, а лишь с тем, чтобы люди увидели самих себя на фоне общей судьбы современников.
  (Роман Должанский)